новости из Италии как-то повлияли на ее планы. Я уговаривала ее ехать, и она согласилась, но наше прощание на Чаринг-Кросс вышло очень печальным.
Днем или двумя позже из опубликованных подробностей о боях в Италии я узнала, что «Шервудские лесники» участвовали в той «заварушке» на плато. И я уже не могла заниматься ничем, даже и не пыталась, только беспрестанно кружила по Кенсингтону или просто слонялась по квартире. И хотя мой отец каждый вечер в девять часов понуро брел в кровать, я бросила писать заметки о своей жизни во Франции, отчасти биографические, начатые незадолго до этого. Я даже не могла заставить себя прочесть «Спектейтор» и «Сатердей ревью», которые каждую неделю отсылала в Италию, — они так и лежали неотправленными у меня в спальне, молчаливые и в то же время красноречивые свидетели ужаса, который мы с отцом, специально беседуя лишь на отвлеченные темы, боялись облечь в слова.
К субботе мы все еще ничего не знали об Эдварде. Никогда раньше сообщения о потерях в боях не приходили с такой задержкой, и я начала внушать себе, правда без особого успеха, что, может, на этот раз и вправду нет никаких новостей. Мы сидели за чаем в столовой, и я как раз говорила отцу, что мне надо упаковать документы Эдварда и отнести на почту, пока она не закрылась на выходные, когда внезапно раздался резкий стук дверного молотка — почтальон принес телеграмму.
На секунду мне показалось, что ноги не слушаются меня, но нет, они не подвели, — я встала и направилась к входной двери. Я знала, что будет в этой телеграмме, знала уже с неделю, но в сердце любого из нас всегда тлеет надежда, которая не дает здравому смыслу и очевидным фактам одержать верх, поэтому я открыла телеграмму и начала ее читать с ощущением мучите
Днем или двумя позже из опубликованных подробностей о боях в Италии я узнала, что «Шервудские лесники» участвовали в той «заварушке» на плато. И я уже не могла заниматься ничем, даже и не пыталась, только беспрестанно кружила по Кенсингтону или просто слонялась по квартире. И хотя мой отец каждый вечер в девять часов понуро брел в кровать, я бросила писать заметки о своей жизни во Франции, отчасти биографические, начатые незадолго до этого. Я даже не могла заставить себя прочесть «Спектейтор» и «Сатердей ревью», которые каждую неделю отсылала в Италию, — они так и лежали неотправленными у меня в спальне, молчаливые и в то же время красноречивые свидетели ужаса, который мы с отцом, специально беседуя лишь на отвлеченные темы, боялись облечь в слова.
К субботе мы все еще ничего не знали об Эдварде. Никогда раньше сообщения о потерях в боях не приходили с такой задержкой, и я начала внушать себе, правда без особого успеха, что, может, на этот раз и вправду нет никаких новостей. Мы сидели за чаем в столовой, и я как раз говорила отцу, что мне надо упаковать документы Эдварда и отнести на почту, пока она не закрылась на выходные, когда внезапно раздался резкий стук дверного молотка — почтальон принес телеграмму.
На секунду мне показалось, что ноги не слушаются меня, но нет, они не подвели, — я встала и направилась к входной двери. Я знала, что будет в этой телеграмме, знала уже с неделю, но в сердце любого из нас всегда тлеет надежда, которая не дает здравому смыслу и очевидным фактам одержать верх, поэтому я открыла телеграмму и начала ее читать с ощущением мучите
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
