но выйдет из-за угла с обведенными тенью ждущими, сияющими глазами и, теряя дыхание, безвольно роняя косы, растает в его руках…
По улице от Неглинной несли гроб — а не думалось. Горячий весенний дух бродил в крови. Колокола звонят и звонят: вымирает Москва! А бабы — как шалые. Мор пройдет, дак нарожают того боле!
Матка, исхудалая, присмиревшая в выморенном доме, выкатила за порог.
— Никиша! Пойдешь ли снидать? — нерешительно позвала.
«Сдохла бы, что ли, заместо Любавы! Пятерых в землю проводила, а сама жива, падина!» — зло подумал о матери, переведя плечьми. Род! Ихний, михалкинский, федоровский род гибнет! В вечной грязи по уши, пото и не уберегла! Она от грязи, бают, того пуще находит, «черная смерть». Може, и от иного чего? Тоже сколь их перетаскали, мертвяков, с Василь Протасьичем! Сколь и своих схоронили, дружины! А ему вон о сю пору как с гуся вода! И не страшно чегой-то! Верно, на роду не писана она, «черная смерть». «Чур меня, чур! — одернул себя Никита. — С выхвалы, гляди, и сам закашляешь кровью…»
В уличной пыли показался всадник. На подъезде Никита по роже узнал своего. Отмотнув головою матери: «Недосуг, годи!» — шагнул встречу.
— Протасьич слег! — выдохнул парень.
— Черная?!
— Она… — потерянно отозвался молодший.
Никита молча повернул во двор, через плечо бросив:
— Пожди! Перемет поправь, раззява!
Молча вывел коня. Наложил потник, вскинул седло. Уже когда затягивал подпругу, мать выбежала с блюдом пирогов. Шало глянул, едва не ругнув, но, подумав мгновеньем, сунул за пазуху полпирога: невесть, нынче и накормят ли!
Точно мокрядью за шиворот протекло крутою тревогой: ныне — не при Семен Иваныче — как-то станет ихнее (не отделял уже себя от Протасьева дома) бытье? Сурово подумалось о боярине Алексее Петровиче Хв
По улице от Неглинной несли гроб — а не думалось. Горячий весенний дух бродил в крови. Колокола звонят и звонят: вымирает Москва! А бабы — как шалые. Мор пройдет, дак нарожают того боле!
Матка, исхудалая, присмиревшая в выморенном доме, выкатила за порог.
— Никиша! Пойдешь ли снидать? — нерешительно позвала.
«Сдохла бы, что ли, заместо Любавы! Пятерых в землю проводила, а сама жива, падина!» — зло подумал о матери, переведя плечьми. Род! Ихний, михалкинский, федоровский род гибнет! В вечной грязи по уши, пото и не уберегла! Она от грязи, бают, того пуще находит, «черная смерть». Може, и от иного чего? Тоже сколь их перетаскали, мертвяков, с Василь Протасьичем! Сколь и своих схоронили, дружины! А ему вон о сю пору как с гуся вода! И не страшно чегой-то! Верно, на роду не писана она, «черная смерть». «Чур меня, чур! — одернул себя Никита. — С выхвалы, гляди, и сам закашляешь кровью…»
В уличной пыли показался всадник. На подъезде Никита по роже узнал своего. Отмотнув головою матери: «Недосуг, годи!» — шагнул встречу.
— Протасьич слег! — выдохнул парень.
— Черная?!
— Она… — потерянно отозвался молодший.
Никита молча повернул во двор, через плечо бросив:
— Пожди! Перемет поправь, раззява!
Молча вывел коня. Наложил потник, вскинул седло. Уже когда затягивал подпругу, мать выбежала с блюдом пирогов. Шало глянул, едва не ругнув, но, подумав мгновеньем, сунул за пазуху полпирога: невесть, нынче и накормят ли!
Точно мокрядью за шиворот протекло крутою тревогой: ныне — не при Семен Иваныче — как-то станет ихнее (не отделял уже себя от Протасьева дома) бытье? Сурово подумалось о боярине Алексее Петровиче Хв
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
