детские. И знакомства, и дружба завязываются по-новому, уже не на почве прежних детских игр. Но вместе с тем сколько совсем еще детского остается в душе, в интересах, в делах.
Я отлично помню себя в эту пору. Я уже имел настоящее охотничье ружье, ходил со взрослыми на охоту и в то же время частенько, гуляя один в саду или в лесу, играл сам с собой в охоту. Суковатая палка превращалась в ружье, а пеньки и наросты на деревьях — в птиц и зверей. И, скажу правду, до сих пор не знаю, какая из двух охот, настоящая или придуманная, была мне более интересна.
Детство еще не ушло, не отпускало, тянуло к себе, юность уже звала вперед, манила куда-то в неведомые дали. Именно об этой поре жизни так хорошо сказано у Герцена в его «Былом и думах»: «Ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни да и чуть и не самая важная: она незаметно определяет все будущее».
Ранняя юность — тревожное, но чудесное время, время новых знакомств, новых увлечений, «время первых пробных полетов вокруг родного гнезда».
И дальше в той же книге Герцен пишет: «Каждая жизнь интересна если не в отношении к личности, to к люхе, к стране, в которой она живет».
В лом мне посчастливилось. Лично мое «ребячество» с двумя-тремя годами юности — это 1917–1921 годы. Это первые годы революции. Пусть я тогда был еще слишком юн и не мог многое понять, оценить, осмыслить. Но я все-таки был живым свидетелем того, как повсюду, будто вековые, уже одряхлевшие деревья, рушились старые устои жизни и на смену им появлялись первые ростки нового, никогда и нигде дотоле не виданного.
В своей повести я буду писать только о том, чему был лично свидетелем, что увидел сам глазами подростка, или о том, что
Я отлично помню себя в эту пору. Я уже имел настоящее охотничье ружье, ходил со взрослыми на охоту и в то же время частенько, гуляя один в саду или в лесу, играл сам с собой в охоту. Суковатая палка превращалась в ружье, а пеньки и наросты на деревьях — в птиц и зверей. И, скажу правду, до сих пор не знаю, какая из двух охот, настоящая или придуманная, была мне более интересна.
Детство еще не ушло, не отпускало, тянуло к себе, юность уже звала вперед, манила куда-то в неведомые дали. Именно об этой поре жизни так хорошо сказано у Герцена в его «Былом и думах»: «Ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни да и чуть и не самая важная: она незаметно определяет все будущее».
Ранняя юность — тревожное, но чудесное время, время новых знакомств, новых увлечений, «время первых пробных полетов вокруг родного гнезда».
И дальше в той же книге Герцен пишет: «Каждая жизнь интересна если не в отношении к личности, to к люхе, к стране, в которой она живет».
В лом мне посчастливилось. Лично мое «ребячество» с двумя-тремя годами юности — это 1917–1921 годы. Это первые годы революции. Пусть я тогда был еще слишком юн и не мог многое понять, оценить, осмыслить. Но я все-таки был живым свидетелем того, как повсюду, будто вековые, уже одряхлевшие деревья, рушились старые устои жизни и на смену им появлялись первые ростки нового, никогда и нигде дотоле не виданного.
В своей повести я буду писать только о том, чему был лично свидетелем, что увидел сам глазами подростка, или о том, что
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
