писательских жен миссис Йитс нравилась мне больше всех. Я питал к ней давнюю любовь, начавшуюся еще в те дни, когда я только появился в Дублине и она несчетное число раз помогала мне скрыть перед окружающими мою робость и неловкость. Помню, кто-то затащил меня на фешенебельный вечер к Гогарти. Я сидел в углу ни жив ни мертв, как вдруг дверь отворилась и вошла Джордж Йитс. Обведя комнату взглядом, она тотчас направилась ко мне и села рядом.
– Откуда вы узнали, как плохо у меня на душе? – спросил я.
– У вас точно такой вид, как у Вилли, когда на него нападает робость, улыбнулась она. – Вот вы и пальцы запустили в волосы.
Я всегда считал, что никто в мире, прежде всего сама Джордж Йитс, не догадывался о моих чувствах, но в последнее время меня берет сомнение Йитс, пожалуй, все-таки догадывался.
Той ночью я не понимал, что означает для меня смерть Йитса. В конечном итоге его смерть привела меня к самому важному в моей жизни решению решению, о котором я потом никогда не пожалел. Но тогда я был слеп и по отношению к самому себе, и по отношению к тому, что происходило в Театре Аббатства, и эта слепота предопределила ту мучительнейшую стезю, по которой я пошел, меняя курс своей жизни.
В ту ночь мне казалось, я знаю, кого потерял в Йитсе. Не друга – нет, а того, кто мог бы им быть.
Как-то во время его последнего пребывания в Ирландии, я встретил его сестру Элизабет.
– Почему вы не заходите к У. Б.? – спросила она меня в лоб.
Элизабет была красавица и держалась, как сказали бы в Америке, с преднамеренной резкостью, которая считается принадлежностью старинных американских семей.
И как каждый, кто сталкивается с преднамеренной резкостью, я ответил непреднамеренно резко:
– Боюсь, что буду его раздражать.
– Ну что вы, – сказала она, с
– Откуда вы узнали, как плохо у меня на душе? – спросил я.
– У вас точно такой вид, как у Вилли, когда на него нападает робость, улыбнулась она. – Вот вы и пальцы запустили в волосы.
Я всегда считал, что никто в мире, прежде всего сама Джордж Йитс, не догадывался о моих чувствах, но в последнее время меня берет сомнение Йитс, пожалуй, все-таки догадывался.
Той ночью я не понимал, что означает для меня смерть Йитса. В конечном итоге его смерть привела меня к самому важному в моей жизни решению решению, о котором я потом никогда не пожалел. Но тогда я был слеп и по отношению к самому себе, и по отношению к тому, что происходило в Театре Аббатства, и эта слепота предопределила ту мучительнейшую стезю, по которой я пошел, меняя курс своей жизни.
В ту ночь мне казалось, я знаю, кого потерял в Йитсе. Не друга – нет, а того, кто мог бы им быть.
Как-то во время его последнего пребывания в Ирландии, я встретил его сестру Элизабет.
– Почему вы не заходите к У. Б.? – спросила она меня в лоб.
Элизабет была красавица и держалась, как сказали бы в Америке, с преднамеренной резкостью, которая считается принадлежностью старинных американских семей.
И как каждый, кто сталкивается с преднамеренной резкостью, я ответил непреднамеренно резко:
– Боюсь, что буду его раздражать.
– Ну что вы, – сказала она, с
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
