даря этому претендовать на какое-никакое, а место в истории.
Рагозин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в эту минуту наивысшего блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к ближним. Не имел он права умереть прежде, чем напишет еще с десяток шедевров. Даже не напишет – а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая к уху теплую пластмассовую трубку с хлюпающим оттуда другом, Рагозин ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его святая обязанность перед будущим.
Слухи о рагозинском романе ползли по городу, подобно потоку огнедышащей лавы, они оккупировали дома, баррикадировали улицы, захватывали почту и телеграф. Каким-то совершенно немыслимым образом, при помощи интриг, шантажа и подкупа рукопись романа ушла на сторону, возникая одновременно в десятке мест, пока не угодила в алчные руки коллег Рагозина по литкружку, таких же, как и он сам, вечнозеленых писателей, которые тыщу раз уже перессорились, а то и передрались между собой из-за несуществующих привилегий и несветящих кормушек, которые все свободное от писания время занимались сыроядением себе подобных, рвали в клочья всех, кто только заикался о претензиях на прорыв в издательство в обход общей очереди… К вечеру следующего дня все они на почве рагозинского романа помирились, забыли прежнюю вражду на том основании, что никто из них, равно как и никто из числа старших товарищей, уже увенчанных лаврами и оснащенных удостоверениями о принадлежности к литературному цеху, не достоин даже подносить Рагозину
Рагозин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в эту минуту наивысшего блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к ближним. Не имел он права умереть прежде, чем напишет еще с десяток шедевров. Даже не напишет – а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая к уху теплую пластмассовую трубку с хлюпающим оттуда другом, Рагозин ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его святая обязанность перед будущим.
Слухи о рагозинском романе ползли по городу, подобно потоку огнедышащей лавы, они оккупировали дома, баррикадировали улицы, захватывали почту и телеграф. Каким-то совершенно немыслимым образом, при помощи интриг, шантажа и подкупа рукопись романа ушла на сторону, возникая одновременно в десятке мест, пока не угодила в алчные руки коллег Рагозина по литкружку, таких же, как и он сам, вечнозеленых писателей, которые тыщу раз уже перессорились, а то и передрались между собой из-за несуществующих привилегий и несветящих кормушек, которые все свободное от писания время занимались сыроядением себе подобных, рвали в клочья всех, кто только заикался о претензиях на прорыв в издательство в обход общей очереди… К вечеру следующего дня все они на почве рагозинского романа помирились, забыли прежнюю вражду на том основании, что никто из них, равно как и никто из числа старших товарищей, уже увенчанных лаврами и оснащенных удостоверениями о принадлежности к литературному цеху, не достоин даже подносить Рагозину
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
