но смеясь и гнусавя. Когда лег, помолчал и сказал, заложив руки за голову: - Журналист, напиши книгу обо мне. А? - А? - еще раз квакнул он.- Я понимаю, я тебя мучаю... Я криво усмехнулся: видимо, Шаповалов не знал, как могут мучить люди друг друга, а его потуги были смешны и мелки. И сам он уже вызывал брезгливую жалость. - Книги пишут о людях, которые представляют интерес для всех,- выговорил я правильную фразу. - А моя жизнь тоже всем интересна. Жизнь обыкновенного, простого человека. - Твоя жизнь не интересна никому.-Я подсластил пилюлю.- Как и большинства других. О тебе в лучшем случае будут помнить твои внуки, а правнуки уже забудут. Через сто лет уже никто не вспомнит. И никогда не вспомнит. Планета через миллиарды лет погибнет... И ни о ком никто не вспомнит-пыль будет от всего... И кому какое дело до тебя-соринки.-Мне хотелось, чтобы его мелкая душонка замерла перед холодом вечности. Как замерла моя. - Соринка... Моя жизнь... Что ты знаешь, журналист, о моей жизни?-сказал он книжно и надуто, подумал, что еще добавить, дернул кадыком и повернулся спиной. Я засыпал, испытывая чувство, уже знакомое мне: это бывает, когда услышишь чужую исповедь, не захочешь, а заглянешь в чужую душу. И ничего вроде не произошло, а будто ржавчина невесомо-неподъемная легла на душу, и уж не знаешь, как прогнать это чувство. Его выписали утром. А я даже не знал об этом, просто издали в коридоре увидел его сутулую фигуру с опущенной головой. Он долго оправлял шинель перед зеркалом и зашагал к выходу. Там Шурик опять притормозил, открыв дверь, обернулся востроносым бледным лицом, и дверь хлопнула. Все. Ушел человек, и постель его заправлена, словно никто там не спал. Время равнодушным ветерком выдует его из памяти. Уже выдуло. После обед
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
