ла.
– Вы еще не усвоили толком, что такое фабула, а без нее, извините, ваши милицейские рассказики – мякина, мякина с обмолоченного зерна. – Понесло Сыроквасову в теорию литературы. – А уж ритм прозы, ее, так сказать, квинтэссенция – это за семью печатями. Есть еще форма, вечно обновляющаяся, подвижная форма…
– Что такое форма – я знаю.
– Что вы сказали? – очнулась Сыроквасова. При вдохно– венной проповеди она закрыла глаза, насорила пепла на стекло, под которым красовались рисунки ее гениальных детей, мятая фотография заезжего поэта, повесившегося по пьянке в гостинице три года назад и по этой причине угодившего в модные, почти святые ряды преставившихся личностей. Пепел насорился на подол сарафана, на стул, на пол, да еще сарафан пепельного цвета, и вся Сыроквасова вроде бы засыпана пеплом или тленом времени.
– Я сказал, что знаю форму. Носил ее.
– Я не милицейскую форму имела в виду.
– Не понял вашей тонкости. Извините. – Леонид поднялся, чувствуя, что его начинает захлестывать бешенство. – Если я вам более не нужен, позволю себе откланяться.
– Да-да, позволяйте, – чуть смешалась Сыроквасова и перешла на деловой тон. – Аванс вам в бухгалтерии выпишут. Сразу шестьдесят процентов. Но с деньгами у нас, как всегда, плохо.
– Спасибо. Я получаю пенсию. Мне хватает.
– Пенсию? В сорок лет?!
– Мне сорок два, Октябрина Перфильевна.
– Какой это возраст для мужчины? – Как и всякое вечно раздраженное существо женского рода, Сыроквасова спохва– тилась, завиляла хвостом, пробовала сменить язвительность тона на полушутливую доверительность.
Но Сошнин не принял перемен в ее тоне, раскланялся, выбрел в полутемный коридор.
– Я подержу дверь открытой, чтоб вы не убились, – крикнула вослед Сыроквасова.
Сошнин ей не ответил, вышел на крыль
– Вы еще не усвоили толком, что такое фабула, а без нее, извините, ваши милицейские рассказики – мякина, мякина с обмолоченного зерна. – Понесло Сыроквасову в теорию литературы. – А уж ритм прозы, ее, так сказать, квинтэссенция – это за семью печатями. Есть еще форма, вечно обновляющаяся, подвижная форма…
– Что такое форма – я знаю.
– Что вы сказали? – очнулась Сыроквасова. При вдохно– венной проповеди она закрыла глаза, насорила пепла на стекло, под которым красовались рисунки ее гениальных детей, мятая фотография заезжего поэта, повесившегося по пьянке в гостинице три года назад и по этой причине угодившего в модные, почти святые ряды преставившихся личностей. Пепел насорился на подол сарафана, на стул, на пол, да еще сарафан пепельного цвета, и вся Сыроквасова вроде бы засыпана пеплом или тленом времени.
– Я сказал, что знаю форму. Носил ее.
– Я не милицейскую форму имела в виду.
– Не понял вашей тонкости. Извините. – Леонид поднялся, чувствуя, что его начинает захлестывать бешенство. – Если я вам более не нужен, позволю себе откланяться.
– Да-да, позволяйте, – чуть смешалась Сыроквасова и перешла на деловой тон. – Аванс вам в бухгалтерии выпишут. Сразу шестьдесят процентов. Но с деньгами у нас, как всегда, плохо.
– Спасибо. Я получаю пенсию. Мне хватает.
– Пенсию? В сорок лет?!
– Мне сорок два, Октябрина Перфильевна.
– Какой это возраст для мужчины? – Как и всякое вечно раздраженное существо женского рода, Сыроквасова спохва– тилась, завиляла хвостом, пробовала сменить язвительность тона на полушутливую доверительность.
Но Сошнин не принял перемен в ее тоне, раскланялся, выбрел в полутемный коридор.
– Я подержу дверь открытой, чтоб вы не убились, – крикнула вослед Сыроквасова.
Сошнин ей не ответил, вышел на крыль
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
