норовит вдарить.
— Мария Романовна-то что думает?
— Не знаю. В ссоре мы. Не пускает меня к себе. Я хоть и виноват перед ней, да ведь не чужой. Муж!
Он вдруг вскочил, ударил пудовыми ножками в белые половицы:
— Муж я! Господин!
Шапку бросил, засиял бритой на татарский манер лысиной — и поник. Побрел в угол за шапкой, поднял и, держа ее в руках, просил Бориса жалобно:
— Порадей, шурин. Я ведь тебя из ямы вытащил, а ты меня от плахи спаси. Поговори с Марией Романовной, она умная, а я умом совсемушки осиротел.
Борис поклонился боярину.
— Спасибо, Василий Васильевич! Не забуду твоей доброты. Небось дьяки-то ободрали?
— Чего там! Родственники ведь. Жизнь видишь какая! Вчера был хозяин себе, а завтра зарежут. Держаться друг дружки надо.
— Чтоб держаться-то — руки коротки, Василий Васильевич. Из Сибири не дотянешься.
— Ишь ты! В Сибирь послали! — притворно опечалился боярин. — Это ж не слаще тюрьмы. Ледяной погреб.
А сам был рад, рад! И помог родственничку и сплавил, опального, с глаз долой.
Мария Романовна как упала на грудь Борису, так и затихла. Поцеловал он ее в сухие глаза, а сам плакал.
— Очнись, Маша! Времени у меня мало.
По-птичьи затрепетала, ухватилась большими глазами намертво.
— В Сибирь?
— Пока в Великий Устюг.
— В Сибирь?
— Потом — да. В Сибирь.
— Братик ты мой, Бориска. Единственный на свете друг. Невозможно ведь так жить… Одиноко. Что же с тобой будет? Боже ты мой, зачем дал ты мне ум?
— Не так уж все страшно, Маша! Там ведь тоже люди живут. Своей охотой. Я вот за охочими в Великий Устюг еду.
— Шубу! Шубу тебе надо добрую!
Мария Ро
— Мария Романовна-то что думает?
— Не знаю. В ссоре мы. Не пускает меня к себе. Я хоть и виноват перед ней, да ведь не чужой. Муж!
Он вдруг вскочил, ударил пудовыми ножками в белые половицы:
— Муж я! Господин!
Шапку бросил, засиял бритой на татарский манер лысиной — и поник. Побрел в угол за шапкой, поднял и, держа ее в руках, просил Бориса жалобно:
— Порадей, шурин. Я ведь тебя из ямы вытащил, а ты меня от плахи спаси. Поговори с Марией Романовной, она умная, а я умом совсемушки осиротел.
Борис поклонился боярину.
— Спасибо, Василий Васильевич! Не забуду твоей доброты. Небось дьяки-то ободрали?
— Чего там! Родственники ведь. Жизнь видишь какая! Вчера был хозяин себе, а завтра зарежут. Держаться друг дружки надо.
— Чтоб держаться-то — руки коротки, Василий Васильевич. Из Сибири не дотянешься.
— Ишь ты! В Сибирь послали! — притворно опечалился боярин. — Это ж не слаще тюрьмы. Ледяной погреб.
А сам был рад, рад! И помог родственничку и сплавил, опального, с глаз долой.
Мария Романовна как упала на грудь Борису, так и затихла. Поцеловал он ее в сухие глаза, а сам плакал.
— Очнись, Маша! Времени у меня мало.
По-птичьи затрепетала, ухватилась большими глазами намертво.
— В Сибирь?
— Пока в Великий Устюг.
— В Сибирь?
— Потом — да. В Сибирь.
— Братик ты мой, Бориска. Единственный на свете друг. Невозможно ведь так жить… Одиноко. Что же с тобой будет? Боже ты мой, зачем дал ты мне ум?
— Не так уж все страшно, Маша! Там ведь тоже люди живут. Своей охотой. Я вот за охочими в Великий Устюг еду.
— Шубу! Шубу тебе надо добрую!
Мария Ро
Навигация с клавиатуры: следующая страница -
или ,
предыдущая -