парусом выгнул расстегнутую рубашку. Чувствовалось, что под ним накренившаяся палуба, а впереди опасность, и сейчас что-то произойдет. Но мальчишка смеялся. Казалось, он кричал океану: «Ну-ка, пошевеливайся… Налетай!.. Посмотрим, кто кого!»Чутье художника не изменило старику. Он нашел ту меру бесшабашного веселья, которая была нужна. Чуть больше — и мальчишка был бы просто смешным забиякой. Чуть меньше — и исход поединка внушал бы сомнение. А так было ясно: если даже океан и осилит этого мальчишку, придет другой, станет на его место и снова крикнет: «Ну-ка, пошевеливайся… Посмотрим, кто кого!»Старик подошел к Ланскому и, не здороваясь, спросил:— Нравится?Ланской сказал, что статую следовало бы немного поднять над водой.Старик недобро покосился на него желтоватыми глазами.— Молодец, — проскрипел он. — Кроме тебя, никто не заметил.Он долго смотрел на статую. Был знойный день, но старик кутался в длинный плащ.— Дурак, — неожиданно сказал он и повернул к Ланскому иссушенное, костлявое лицо. — Сегодня прилив. Самый высокий в году. Понял? Вот. Теперь уходи.Прошло шесть лет. Старик не приглашал Ланского, не писал писем. От друзей Ланской узнал, что старик совсем плох. Говорили, что он уехал умирать к себе на родину, в Геную. И вдруг пришла телеграмма: «Вылетай сию же минуту». Через три часа Ланской был в Генуе.Старик, укутанный теплым пледом, лежал в кресле на веранде. Внизу — под обрывом — тихо плескалось море. По потолку веранды перекатывались светлые пятна — солнечные блики, отраженные волнами.— Садись, — негромко произнес старик. По обычной своей манере он не поздоровался и ни о чем не спросил.Ланской сел на грубо сколоченную, некрашеную скамейку. Старик, глядя на море, сказал:— Видел твои работы. Умеешь. Получается.Он поже
Навигация с клавиатуры: следующая страница - или ,
предыдущая -
