услышал музыку. Я лежал на боку и смотрел в лицо соседа, раненного в живот. Он был мертв. Одеяло стало черным от пропитавшей его крови. А я слушал музыку, — должно быть, где-то включили радио. Звучало что-то очень современное, наверное, иностранное, а потом эту музыку словно бы стерли мокрой тряпкой и раздался марш, потом классическая музыка. Вдруг чей-то голос надо мной произнес:
— Моцарт.
Я поднял глаза и увидел ее лицо, и тут же понял, что это не может быть Моцарт, и сказал, обращаясь к этому лицу:
— Нет, это не Моцарт.
Она склонилась надо мной и я увидел, что она врач или, может, студентка-медичка, она выглядела такой юной… но в руке у нее был стетоскоп. Теперь я видел лишь корону ее пышных мягких каштановых волос, ведь она склонилась над моими ногами и задрала одеяло так, чтобы я ничего не мог видеть. Потом подняла голову, посмотрела на меня и сказала:
— И все-таки это Моцарт.
Она закатала мне рукав, а я тихонько возразил:
— Нет, это не может быть Моцарт.
А музыка все играла, теперь я уж точно знал, что никакой это не Моцарт. Иногда музыка звучала совсем по-моцартовски, но были там некоторые пассажи, у Моцарта невозможные.
Рука у меня была совсем белая. Девушка мягкими пальцами нащупала пульс, и вдруг я ощутил укол — она что-то впрыскивала мне в руку.
Ее лицо было теперь совсем близко, и я шепнул:
— Поцелуй меня.
Она залилась краской, выдернула иглу, и в этот миг голос по радио произнес: «Мы передавали музыку Диттерсдорфаnote 1». Она улыбнулась, и я улыбнулся, теперь я видел ее всю, по-настоящему, поскольку единственный еще горящий факел стоял на кафедре, за ее спиной.
— Скорее, — сказал я уже громче, — поцелуй меня.
Она опять покраснела и стала еще красивее. Свет факела озарял потолок и отбрасывал на стены беспоко
— Моцарт.
Я поднял глаза и увидел ее лицо, и тут же понял, что это не может быть Моцарт, и сказал, обращаясь к этому лицу:
— Нет, это не Моцарт.
Она склонилась надо мной и я увидел, что она врач или, может, студентка-медичка, она выглядела такой юной… но в руке у нее был стетоскоп. Теперь я видел лишь корону ее пышных мягких каштановых волос, ведь она склонилась над моими ногами и задрала одеяло так, чтобы я ничего не мог видеть. Потом подняла голову, посмотрела на меня и сказала:
— И все-таки это Моцарт.
Она закатала мне рукав, а я тихонько возразил:
— Нет, это не может быть Моцарт.
А музыка все играла, теперь я уж точно знал, что никакой это не Моцарт. Иногда музыка звучала совсем по-моцартовски, но были там некоторые пассажи, у Моцарта невозможные.
Рука у меня была совсем белая. Девушка мягкими пальцами нащупала пульс, и вдруг я ощутил укол — она что-то впрыскивала мне в руку.
Ее лицо было теперь совсем близко, и я шепнул:
— Поцелуй меня.
Она залилась краской, выдернула иглу, и в этот миг голос по радио произнес: «Мы передавали музыку Диттерсдорфаnote 1». Она улыбнулась, и я улыбнулся, теперь я видел ее всю, по-настоящему, поскольку единственный еще горящий факел стоял на кафедре, за ее спиной.
— Скорее, — сказал я уже громче, — поцелуй меня.
Она опять покраснела и стала еще красивее. Свет факела озарял потолок и отбрасывал на стены беспоко
Навигация с клавиатуры: следующая страница -
или ,
предыдущая -